Выбор

1.

Старый вагон по старым рельсам. Рыжие рельсы с проседью поют романс, пыльный пейзаж покачивается, вагоны болтаются на сцепках, локомотив глухо рычит, раздвигая лбом тонны спрессованного воздуха, я пью чай со сливками, оставшимися с давнего перелета, и пытаюсь через ткань дохлого рюкзака определить все ли на месте.

В пятницу приятный женский голос, представившийся в Анной Дмитриевной из деканата, сообщил мне, что надо съездить в Деево на выходные, что это буквально в двух часах на электричке, и не стоит мне оправдываться и юлить, потому что все уже решено. Да, еще мне надо было перед воодушевляющей поездкой заскочить в библиотеку, получить на руки какие-то книги и в целости доставить их в Деево. Но у меня, черт подери, планы, и нельзя так вот просто все перенести, и нельзя так вот без предупреждения человека припрячь только потому, что он студент, да еще и не на очень хорошем счету. Алла Дмитриевна предложила мне сбавить обороты, задуматься о будущности, в частности об экзамене по культурологии профессора Борогова, который мне, возможно, проставят автоматом, если я милостиво соглашусь поехать, - а я соглашусь, не так ли? Я представил лицо профессора, попытался вспомнить, где я был во время его лекций и семинаров, с кем и что делал, и подумал, что, удача сама идет в руки, и невежливо было бы воротить нос. Я сказал, что Анна Дмитриевна теперь мой самый дорогой человек, и я готов ради нее на всё. Она улыбнулась в трубку и может быть покивала головой на индийский манер. В тот миг солнце показалось в просвете домов, я подумал, что это добрый знак, попрощался, слез с подоконника и отчалил.

Рюкзак оттягивала библиотечная макулатура, я шел по тенистой закоулочке, пыхтел житаном, в наушниках сочно барабанил Бонзо, по сторонам сменялись опрятные домики, газоны, заборчики, дремлющие коты, недремлющие собаки. Люди мне кивали и, видимо, здоровались, я бубнил что-то в ответ, не отвлекаясь от притопа-прихлопа в Bron-Y-Aur Stomp. Солнце светило ярко, такого дня, ей богу, было жалко, но, честно говоря, я был даже рад обнаружить себя в таком приветливом месте. Так, поворот, еще поворот, каменный мост через р.Бардо, судя по указателю, и вот он пер. Кольцевой. Ага, вот и старухи меня встречают. Одна героического сложения, а две других как бы в ее тени, маленькие, сухонькие. Все машут мне руками и морщинисто улыбаются. Я тоже им машу, стягиваю с головы наушники, в кронах деревьев пробегают солнечные зайчики, в проводах медленно ворочаются электроны, становится душно.

Я подхожу. Я немного подготовлен прекраснодушной Аннушкой: я знаю, что эти старушки - плоть от плоти нашего факультета, и когда-то что-то на нем преподавали, а профессор Борогов приходится им каким-то родственником, и этими обстоятельствами объясняется их с деканатом, да и, в принципе, мое участие в этой троице. И еще по какому-то совпадению эти барышни слепы. Наверное, что-то старческое.

- Привет, Костя, - говорит большая старуха, когда я подошел к их низенькой калитке. - Я Саша Петровна. Как добрался?

- Добрый день, Саша Петровна - теперь уже я стоял в ее тени, а другие две старушки возились с засовом калитки, которую, впрочем, можно было легко перешагнуть и так. - Как поживаете? Прибыл, по велению... сердца.

- Не шутите с велениями сердца, мальчик. - погрозила мне сухоньким пальчиком пока безымянная маленькая старушка и тут же мило улыбнулась. - Я - Майка, а это Даниловна.

- Не Даниловна, а Мария Даниловна, - со значением проговорила заключительная старушка, повернулась и махнула рукой. - Прошу в дом.

Меня усадили за стол с обвязанной по краям белой скатертью. Мне налили холодного яблоневого сидра в мигом запотевшую кружку на блюдце. Меня спросили, как сейчас в Москве, как университет, как факультет, как мне там и как мне здесь. Я отвечал, что в Москве сейчас спокойно, на душе неспокойно, ибо надвигается сессия, в университете все как всегда, а на факультете - как всегда, просто отлично. Они сидели рядком, кивали, улыбались и, казалось, внимательно рассматривали меня своими закрытыми глазами. Впрочем, Мария Даниловна дипломатично надела очки темного стекла.

Посидели немного молча. Я допил свой сидр и начал выгружать на стол книги. Да, признаться, даже и не книги, а какие-то обрывки. Там страниц десять, там страниц двадцать, тут книга с без обложки, оглавления и, вероятно, половины страниц, здесь вторая или третья машинописная копия чего-то с расплывшимися синими буквами и ломкими углами чем-то заляпанных листов, еще ворох длинных телеграмм, каких-то выгоревших факсов.

В открытое окно дохнуло теплом, короткие занавески заполоскали оборваными парусами. Саша Петровна подсела к окну справа, ее подруги — слева. Сели, скрестили большие руки на коленях, прислушались, Майка произнесла какое-то слово, которое тут же потонуло в страшном взрыве. Гром. Спустя мгновение новая вспышка молнии. Совсем рядом. Потом еще и еще. Небо почернело, ветер взвыл, молнии с треском и грохотом валились с неба, утыкаясь в землю, дорогу, конек соседского дома, пробивая тучи, свиваясь в кольца, развеваясь драконами, рыбами, жалящими скорпионами. Раскаты волнами проходили сквозь тело. Наконец, низкий гул достиг такой силы, что сердце замерло. И тут все звуки оборвались, послышалось жужжание, в комнату покачиваясь вплыло яркое пятно в голубоватом ореоле. Старушки так и сидели, а как влетел шар, резко уставились на меня и я тоже застыл. Руки не мог поднять. Шар медленно вылетел в окно, и за ним, впуская волну влажного свежего воздуха, хлопнули ставни. По ним тут же хлестнул ливень.

- Как буря разыгралась, - сказала одна из старух, поглаживая белоснежную скатерть и смахивая невидимые крошки на пол.

- Да-а, - протянул я, и мы снова замолчали.

- Нет, никуда мы вас в такую погоду не отпустим. Даже не думайте. - сказала Саша. - Налейте себе еще чего-нибудь.

- Ничего, я как-нибудь до станции.

- И вы думаете, вы куда-нибудь со станции уедете?

Я кивнул, потом спохватился и поблагодарил.